Отправляя меня впервые в новую школу, мама сказала:

– С баловниками-дураками не садись, выбери себе девочку. Будете сидеть вместе, дружить, вместе уроки делать. Твою учительницу зовут Надежда Петровна, не забудь. Если что спросить – к ней, не стесняйся.

Она меня одёрнула со всех сторон, полюбовалась, как на мне форма хорошо сидит, не зря вчера подгоняли.

– Ну всё. Восемь пятнадцать, пора. Топайте.

Мама меня застегнула, поцеловала, и Дашка меня повела.

В школе она передала меня с рук на руки учительнице. Надежда Петровна вошла со мной в класс, и мы стали у доски.

– Ребята, у нас новенькая. Катя Жданова будет учиться в нашем классе. А сидеть она будет… Сидеть мы будем…

Но в классе было так много ребят и совсем не было свободных мест. Кроме одного – с Лушиным Серёжей.

Надежда Петровна подвела меня к предпоследней парте у окна. Лушин мне сразу не понравился. У него была треугольная и ужасно ушастая голова, просто зелёная какая–то груша, хвостиком вниз. Он сгрёб к себе на половину своё хозяйство, а я разложила своё. На уголок парты легли «Родная речь» и касса букв.

Лушин развалился, подпёр рукой затылок и уставился на меня. Я старалась на него не смотреть и сосредоточиться на словах учителя. Поняв, что меня так просто не заполучить, Лушин утянул мою тетрадь и прочитал: «цы первого «Вэ». Потом откинулся, лёг, вытянув ноги под чужую парту, а затылком уцепился за спинку стула. Глядя в потолок, он шептал: «Цыпе-рво-га-вэ… цыпе-рво-га-вэ… Жда-но-вой».

Я слушала его шёпот, он меня заколдовал. Я тоже стала повторять про себя это: «Цыпе-рво-га-вэ, цыпе-рво-га-вэ… Цыпе…»

Стоп. Как он это делает? Я украдкой взглянула на его тетрадку. И увидела буквы, написанные, наверное, его мамой: «ка первого «В» класса Лушина Сергея». Значит, ответ будет: «Капе-рвова-вэ… Лу-ши-на».

Лушин сполз совсем и стал уже похрапывать.

– Луша, проснись! Слушай урок!

– А ты вообще Ждан… Жданка!

– Да. Жданчик я, Жданчик. Не мучь себе мозг, вытечет через уши. Щас тебе такая капе-рвова-вэ будет.

Лушин окатил меня взглядом презрения и сменил позу. Он подпёрся другой рукой, и я выпала из его поля зрения. Но до конца урока он склонял мою фамилию на разные лады, читал её во всех направлениях. И, видимо, был уже близок к таинственной цели своего китайского труда. На большой перемене, проходя мимо него в столовой, я услышала: «А-вона-джека-жан, ждака-джан, жда-ка-дан!..»

Хоть бы его от меня убрали! Я подошла к Надежде Петровне в слезах, поплакалась, и меня пересадили к девочке с витиеватым хвостиком, Маринке Зайкиной, а её соседа, очень толстого мальчика по фамилии Шпун, – к Лушину. Пусть-ка теперь с ним поупражняется. А что? Шпун – Пунш. И Шпуна пламень голубой!

Пол-урока моя новая соседка накручивала хвостик на палец, и получилась красивая, длинненькая такая кудря.

– Локон, – гордо сказала Маринка и мотнула головой. В этот миг она даже могла краем глаза увидеть его, свой весёлый русый хвостик!

Зайкина никогда не выпендривалась, всегда давала списывать, не ябедничала, и поэтому спустя четыре года её выбрали старостой класса. Единогласно.

Она вообще была симпатяга. Вся такая крепенькая, собранная, как глянет своими светло-серыми глазами, так сразу и улыбнёшься, потому что она сама уже тебе давно улыбается. Так открыто, радостно, а эмаль на новеньких зубах у неё белей белого – полупрозрачная.

Но при этой девчачьей своей свежести и прелести Маринка была очень волевая. На физре её удары по мячу были самыми точными. На уроках её ответы были самыми верными. Она твёрдо знала, кем станет. Врачом! И с первого взгляда на человека знала, чего он стоит. И если о ком жёстко скажет – это будет приговор.

Забегу вперёд. Язык чешется. Она стала врачом! Реаниматологом.

Колготки у нас были неудобные. Вроде и размер твой, и резинка туга, только сползают они и всё тут. А это очень некрасиво, когда у тебя чулки гармошкой. Поэтому «пошли подтянемся» было первое, что девчонки говорили друг дружке, вылезая из-за парт на переменку. И мы шли в тубзик.

Чтоб колготки не висели мешком, самое простое — это ещё одна резинка. Она надевалась на талию поверх колгот, мотня тянулась до самых подмышек, перегибалась через резиночную страховку и расправлялась этакой маленькой юбочкой. Хватало до следующей переменки, а там – снова здорово.

Ещё мальчишки эти. Носятся как бешеные и юбки задирают. Ну никакого житья! Только начнём прыгать в «резиночку» или в «пау-папа» играть, глядь – поганец Набока или жирный Комаров тут как тут!

– А ну-ка, пошли-ка подтянемся, – сказала Галька, как только прозвенел звонок на большую перемену. – Ты на физру идёшь?

– Ну да, а что?

– Возьми трусы от формы.

– Зачем?

– Увидишь.

Мы достали из портфелей чёрные трусы, положили в карманы фартуков и проследовали в уборную, где уже, несмотря на толкотню и визг малышни, наводили марафет вредные пятиклассницы. Мы забились в уголок.

– Делай, как я, – сказала Галька и, не снимая сандалий, напялила поверх колгот тугие спортивные трусики. Всё лишнее она подтянула, подправила под них, и получилось здорово – опрятно и красиво. У одной дылды даже челюсть отвисла. Она пихнула локтем свою подружку: мол, глянь, что мелюзга творит. А я быстро проделала то же самое, и мы с Галькой побежали прыгать дальше, пока звонок не прозвенел.

Когда мы подбежали «на новенького», прыгала Ирка Николаева. Ух и прыгает же она — выше некуда! Ни за что не заденет. У неё уже пятки чуть ли не до макушки долетают.А мы стоим и держим резиночку. Тут мерзавец Набока подкрался к Гальке сзади – раз! – и юбку ей задрал. А Галька стоит и ноль внимания. Набока глазами хлопает: где визг? где смятение и слёзы? где эти беспомощные восклицания «ну ты дурак»? – ничего такого. Спектакль сорван, и разочарованные зрители-мальчишки разбрелись. А Набока остался.

– Виталь, – говорю я надменно и руки в боки, – не надоело тебе? Что ль, на физре на трусы не насмотрелся?

Галька хохотнула, а потом серьёзно так ему:

– Короче. Хочешь с нами – давай. Или отойди и не мешайся.

– Ладно, – говорит. Шагнул в резиночную петлю и встал на моё место. А я выпуталась, присела на корточки, подняла её до Виталькиных коленок, и мы стали прыгать.

На следующей переменке Галька мне опять:

– Пошли подтянемся.

Я говорю:

– Зачем теперь-то?

– По-настоящему подтянемся. Меня папа научил. Пошли!

А у нас все кабинки в туалете по верху соединены деревянным бруском, чтоб перегородки крепче держались, а дверей нет. Вот она встала на унитаз, ухватилась за эту планку, повисла и ржёт-качается.

– Ну? – говорю.

– Ща, – говорит, – перестану болтаться и...

И она подтянулась! Раз, и два, и три! – такая силачка! Пеппи Длинный Чулок! А она спрыгнула, ладони трёт и улыбается.

– Надо готовиться. А вдруг война? Я, – говорит, – танкисткой стану.

– Ой! И я тоже!

Тут я вспомнила, как подбегала к телеку и целовала Янека, красивого блондина из «Четырёх танкистов и собаки», в холодные губы. Маленькая была, шесть лет… Что с ребёнка взять.

– Во, – говорит Галька, – потрогай, видишь, какой у меня уже бицепс. – И руку с кулаком сжатым согнула, напряглась, аж покраснела вся.

Тут девчонки стояли из других классов, все Гальку страшно зауважали. Но никто не стал даже пробовать повторить её подвиг. А я решилась. И у меня почти уже получилось, но опять зазвенел этот противный звонок.

А после была физра. Тут уж не до игр. Нужно бежать переодеваться.

Физрук Пузиков мальчишкам и нам дал разные задания. Мы отжимаемся, а ребята подтягиваются. Десять раз надо. Физрук нам всё показал, куда руки, куда ноги, и пошёл на ту половину зала. Мальчишки не могли допрыгнуть до колец, и их нужно было подсаживать и страховать на соскоке. Мы с девчонками поотжимались чуток и стали глазеть на ребят, кто из них сильнее и красивее. Ну ясно: Мохов с Григорьевым – первый сорт ребята. Тринадцать и пятнадцать раз подтянулись. И спрыгнули эффектно так, по-настоящему. Гуляев семь, Набока два, Королёв один.

А самый маленький у нас Андрюшка был Омельченко. Настала его очередь. Вот Пузиков его подхватил, подвесил, а ручищи свои не убрал, потому как не доверял Андрюшкиным стараниям. Он ему помог пару раз, поподнимал, а потом сказал:

– Давай сам.

Жалкое было зрелище. Висит, болтается, ну никак.

Тут Галька как прыснет:

– П-сых! Дрыгается, как лягушка! Ха-ха-ха!

Девчонки засмеялись. А Пузиков как свистнет в свисток свой синий тренерский и аж побагровел.

– Это кто там сказал?! Кто!.. Это!!.. Сказал?!! – и эхо его голоса отразили серые блочные дома десятого квартала. Он поставил Андрюшку на мат и пошёл на нас. Галька вжалась в шведскую стенку.

– Ты? – сразу понял физрук и схватил Гальку за плечо. – Пошли, Ткачёва. Посмотрим, кто тут лягушка.

Тут Галька поняла, что убивать её не будут, надо просто...

Не успела она опомниться, как Пузиков ухватил её поперёк, поднял, и она, поймав не дающиеся в руки кольца, повисла в гробовой тишине.

– Ну-ну. Давай. А мы считать будем. – Пузиков обвёл класс ироничным взглядом и подмигнул ожившему Андрюшке.

Тут Ткачёва разозлилась, оттянула носочки, выдохнула шумно и...

– Ра-аз! – взревели мы всем классом.

– Два-а-а! – орали девчонки.

– Три-и-и-и!! – это сам Пузиков уже гаркнул, с парнями заодно.

– Четы-ы-ы-ре-е-е!!! – Он выставил руки, чтобы подхватить красную от напряжения Гальку. Но та рванулась, дрыгнулась по-лягушачьи и вытянулась струной, высоко задрав подбородок над трясущимися, сжатыми намертво кулаками.

– Пя-а-а-ать! Пять!!!Лягушка моя дорогая! Царевна! – Физрук подхватил её и поцеловал! – Пять в четверти! Дневник мне сюда!

Нет, это невыносимо! Со двора до меня доносились счастливые вопли ребят:

— Чур, я в круге! И я! И я!

Ребята разбежались на две команды, мяч запрыгал звонко, весело. Эх, вышибалы! Без меня… Никто, никто не умеет брать свечи, как я.

— Раз, два, три — Машка! Было!

— Не было!

— Было!

— Вскользячку не в счёт!

— Было, было! Я всё видела! — крикнула я в форточку.

Ребята взревели победно, Виталька потряс в мою сторону сжатыми над головой руками: спасибо, мол, Жданчик! И команды поменялись местами. Машка, нервно стуча мячом об асфальт, отправилась за круг и показала мне противный длинный язык и ещё нос, как Буратино. Я отпрянула от стекла.

А мне сидеть тут до старости, зубрить. Повторение пройденного. Парные согласные. Анна, группа, коллектив…

— Нет, не могу! — Я захлопнула учебник и снова выглянула.

Мальчишки из соседнего двора промчались наискосок и скрылись за трансформаторной будкой, спешно начертив на асфальте стрелочку. Ага! Казаки-разбойники! Смотрю — наши гонятся за ними! Потеряли! Побежали не туда! Это же ложные стрелочки, обманные! Ну я, конечно, из окна им:

— За будкой! За будкой ищите! — и спряталась.

Ура! Наши их взяли в плен. Теперь пытать, небось, потащили, пароль выпытывать. Ух и интересно!

А из другого окна видна детская площадка. Там ребята в ножички режутся. Смотрю — Стасик проиграл уже все свои земли и кидает нож в последний, решающий раз.

— А-а-а! — взревели ребята.

Промазал Стасик. Всё, теперь его земелька отошла Толяну. Вон он, алчно стирает линию ногой, башмаком своим чёрным, беспощадным.

— Стасик! Держись! — крикнула я в щёлку форточки.

Теперь, если Толька попадёт в его пятачок, конец Стасику. Эх! Там жизнь кипит, а я тут. Умираю над уроками.

Уже почти три недели не могу играть во дворе, и форма не налезает на этот гипс противный, скорее б его сняли уже. Мама предлагала рукав распороть, но всё равно на спине молния не сходится. Ещё неделя — и всё. Конец моим мучениям.

Ведь у меня ж такой ножичек есть — складной, зэканский! Мне папа подарил. С двумя лезвиями, длинным и коротким. А ручка-держалочка не простая, а цветная. Там на небесном фоне бежит белая собака, охотничья. «Этот нож, — сказал папа, — подарил мне писатель Троепольский. Он охотник. У него собака есть — спаниель, с длинными висячими ушами. Трифоном зовут. Забавный такой, уток ему приносит, когда они вместе охотятся на болоте. А ещё он написал эту книжку. Видишь?» И протянул мне. «Белый Бим Чёрное ухо», — прочитала я. И на картинке такая же собака нарисована, как на ножичке! Я про Бима за два дня прочитала. Отличная книжка! Очень, очень, очень грустная.

Я этим ножичком — он страх какой острый! — все карандаши перечинила в доме. Себе сорок штук, папе два — синий и красный, Дашке даже в готовальне циркуль заострила! И рес… рейс… федер.

На часах пять вечера. В шесть придёт с работы мама — уроки не сделаны.

— Штандер! — заорали во дворе.

— Так! Катя! Сядь за стол и учи! — скомандовала я себе. — Раз-маз-ня ты такая! Парные согласные в словах...

О этот штандер! Упоительнейшая игра. Даже лучше, чем хали-хало. Или хали-хало лучше?

И тут к моему подъезду подбежали девчонки.

— Ка-тя! — крикнули они хором. — Ты выйдешь? Давай уже! Жданчик! Ну чего ты? Мы в пионербол! Выходи, хоть посудишь! Пока площадку не заняли!

Маринка Зайкина с красным мячиком под мышкой, обе Гальки, Ирка Николаева и незнакомая девочка — все с надеждой смотрели на меня, задрав головы. Нет. Это выше моих сил.

— Ща!

Я напялила куртку на одну руку, схватила битку для пробок и вылетела из дома. В тугих замолниенных карманах трепыхались колючие пробки от импортного пива, нарзана и тархуна. Ну хоть в пробки-то я могу? Я съехала по перилам пять с половиной раз и вылетела на залитый осенним солнышком двор.

Ребята сразу меня окружили, забыв про ножички и штандер.

— Ну, ты скоро в школу-то? — спросила Зайкина. — Когда гипс-то снимут?

— В понедельник, — говорю, — обещали. Так замучил, ужас как чешется под ним. Я и вилкой, и карандашом, чем только не пролезала под него, чтоб почесать.

Маринка и говорит:

— Терпеть вредно. Это я тебе как будущий медик говорю. Ты развяжи, где сильно чешется, почеши и снова замотай.

Тут ребята загалдели:

— Давай разматывай, чеши! Не терпи! — А сами смотрят, как псы голодные.

Я кинула куртку на скамейку у подъезда, нащупала бинтичный бантик, потянула за хвостик, отмотала два-три витка и с артистической небрежностью говорю:

— Все в подъезд! Тут холодно. Детям и зрителям со слабыми нервами лучше покинуть зал!

Всей ватагой ломанулись в подъезд.

— Тсс! Тише! — Ребята притихли и вытянули от любопытства шеи.

— Ассистент! — Я протянула краешек бинта, и Маринка Зайкина тут же приняла его из моих рук и начала свёртывать, как капроновую ленточку.

А у меня водолазка однорукая была, мама рукав ей отрезала, не пролезала рука потому что. И вот бинт кончился. Открылась щёлка в гипсе, через которую виднелась бледная полосочка кожи, как бы припудренная гипсовой крошкой.

— Ну, что будем делать? — спросила Ткачёва.

— Снимать, — сказала я.

— А может, не надо? — шепнула Галька Корешкова.

— Надо, Федя, надо. — Кто-то из ребят шмыгнул носом.

— А дашь померить? Чур, я первый! — шагнул ко мне решительный Виталик Набока. — А чё? У тебя ж всё срослось, небось. Ведь через неделю гипс снимают?

— Клиент уезжает! Ха-ха! — подмигнул Вовка и встал за Набокой в очередь, которая растянулась почти до лифта, где, сидя на мячике, грустно и безнадёжно покачивался Андрюшка Омельченко.

Мы осторожненько отогнули края гипсовой корки, и я, повернув чуть-чуть руку, через щёлку высвободила её. Она оказалась лёгкая-лёгкая, а в локте до конца пока не разгибалась.

— Разработается, — авторитетно сказала Маринка.

Первым делом я её хорошенько всю почесала вдоль и поперёк. Кайф! Потом прошлась с ней туда-сюда быстрыми шагами, и бледная рука, как не моя, летела за мной чахлой плёточкой. Я сунула её в прохладный и просторный рукав куртки, застегнулась и пошла гулять. А ребята остались мой гипс мерить. Так увлеклись, что про меня и забыли совсем. А мне-то что? Пусть забавляются!

В кармане приятно шорхались пробки. А битку я сама себе сделала, поздно вечером за гаражами. Мальчишки подарили мне кусок свинца, обмотку от какого-то кабеля со стройки. Я свинец на костре в консервной банке расплавила и аккуратно перелила в маленькую жестяную баночку из-под чёрной икры. Охладила по всем правилам, в большой луже на перекрёстке, поплевав на неё трижды от сглаза и посолив крупной солью для везения. Бросила через левое плечо и на пятке крутанулась для верности. Теперь эта маленькая тёплая шайбочка жила в правом кармане моей прогулочной куртки.

За углом шла нешуточная бойня. Я не всех ребят знала. Один пацан выставил банк из пяти клёвых пробок от пива «Козел» и от кока-колы одну сверху. Я тихо встала в сторонке: интересно, возьмёт или не возьмёт кто-нибудь из них банчок? И когда все по очереди попытались и промазали, мой сосед по балкону, Гуляев Юрик, заметил меня и сказал:

— О! Катюха! Ну что, метнёшь? Тебя фарт любит!

Я медленно подошла и добавила к банку свою пробочку любимую, козырную, с короной золотой. Вернулась к черте, вынула из кармана заветную биточку и, слегка взвесив её на руке, метнула. Пробки разлетелись вдрызг!

— Банк! — Гуляев хлопнул себя по коленкам и присел. — Ну Катюха! Фартовая чувиха! Я ж говорил. Забирай, всё твоё.

— Стоп, стоп! Чё такое, я не понял. Что значит забирай? — вскричал тот пацан, чьи пробки были от «Козела». — Она только попробовать хотела! Вот попробовала и пусть валит. Мы без неё игру начали и без неё кончим. Нехря!

— Это нечестно!

— Нормально!

И началось. Ребята кинулись собирать пробки. Кто мне их совал, кто выдирал из рук и пихался. Чуть до свалки не дошло.

— Пусть даст ещё что-нибудь! — загалдели те, кто был за Козела. — Что дашь за пробки?

— Гипс. Почти новый. Для руки, — говорю, — для перелома.

— Ну да? Не звони!

— Вот те зуб! Пошли.

Привела я их в подъезд. А там Андрюшка Омельченко, счастливый такой, важный, в гипсе ходит.

— Тяжёлый, — говорит. — Золото-брильянты у меня там! Семён Семёныч!.. — и все смеются.

Козел взял гипс у Андрюшки, повертел в руках и остался доволен. Пересыпал мне в карман пробки и помог даже молнию застегнуть. Маринка ему протянула бинтики:

— Вот, примотаешь, будет как родной.

— А ну помоги.

Козел снял свитер, рубашку, Маринка и Галька Ткачёва приладили гипс к его руке и забинтовали. Получилось очень здорово, по-настоящему.

И тут в подъезд входит мама. Козел сказал:

— Ну, я пошёл.

А ребята загалдели:

— Здра-а-асьте, тётя Аля! — Окружили её, мальчишки взяли у неё сумки с едой и повели к лифту.

— А что это вы тут делаете? — спросила мама.

— А руку Кате разрабатываем. У неё уже всё прошло! И гипс мы решили снять. — сказала Маринка. — Вот смотрите: ей нужно теперь играть. Вот так: камень-ножницы-бумага, цу-е-фа!

Девчонки поняли намёк, столпились и давай хором:

— Камень-ножницы-бумага, карандаш-огонь-вода и бутылка лимонада, цу-е-фа!

— Фантастика! — только и сказала мама, уезжая вверх на лифте.