Есть такое слово - "вызвездило". Это когда на небе видно много звёзд.
      Мне это слово нравится - а произносить его вроде ни к чему: на московском небе звёзд не густо. Их не разглядеть сквозь штору искусственных огней. Лишь зимой, к полуночи, дождавшись, когда поредеет электрическая завеса, из-за десятиэтажного дома через двор от нас выбирается Орион.
      Иногда ещё проснёшься на рассвете и вдруг заметишь за окном яркую мерцающую звезду. Устроишься так, чтобы её было получше видно и смотришь, пока не задремлешь снова.
      То ли дело на даче. В августе, в ясную погоду, весь космос торжественно стоит над посёлком, слушает шум поездов, лай собак, хор цикад. Исчезают во тьме заборы, и прямоугольники наших садовых участков прямо вплетаются в просторные, вечные звёздные узоры.
      У одних соседей кренится над крышей зигзаг Кассиопеи.
      Других сторожит Большая Медведица.
      А у нас над лиственницей тянется Млечный Путь, центр Галактики - нашего общего с соседями звёздного мира.
      Ночью, подсвеченная уличным фонарем, лиственница кажется прозрачной, воздушной и светлой, почти седой; звёзды блестят среди её ветвей. Концами своих лап упирается она в ночное небо, отталкивается от него, старается дотянуться до Млечного Пути.
      Я сижу на крыше веранды. Ни о чём не думаю, ни о чём не тревожусь - может, даже и не дышу, только верчу головой: столько звёзд вокруг - вызвездило! Может, это я, а не Млечный Путь - центр Галактики?
      Иногда хочется танцевать. Наверное, если попробовать, то не страшно оступиться с крыши. Потому что не упадёшь, а так и будешь кружиться над садом, глядя в небо.
      …Утром, проснувшись, я смотрю вверх. Там - потолок, но мне чудится, что сучки на "вагонке" повторяют рисунок звёзд.

Больше всего у нас на даче нравится мне крыша веранды.
      На неё можно вылезти из окна второго этажа, если подставить табуретку.
      Загородившись табуреткой, я сижу на тёплом листе гофрированного железа, разглядываю сливы и яблоки на верхних ветках, пёструю кору лиственницы, скворечник, соседские крыши.
      На самом деле я не прячусь, просто табуретка так стоит. Подумаешь - прохожие. Они из другого мира, где смотрят под ноги. А тут своя жизнь. Её свойство - полёт.
      Вот самолёт держит курс на Внуковский аэродром, тянет за собой по небу низкое "до-о-о". Оно звучит в мажоре, а потому успокаивает и настраивает на хорошее. Мне лично представляется летний вечер, и особенно - наша калитка между двумя ёлками, перед которой, построившись в воздухе столбиком, пляшут комары.
      Ворона водит крыльями старательно, аж загибает их на концах к небу. Вверх - вниз, и раз - и два, как будто делает гимнастику.
      Стрекоза - нервная, вечно как будто не туда попавшая, замерла на мгновенье над крышей - и метнулась куда-то.
      Муха летит зигзагами над самыми волнами кровельного железа.
      Вот пух чертополоха. Мне когда-то сказали, что если его поймать - получишь известие. Но ловить его не хочется. Хочется просто смотреть, как он перемещается в пространстве, словно бы сам собой, элегантно, лениво... Я тоже так умею, но только во сне.
      А вот с крыльца соседнего дома стартует комендант нашего садоводческого товарищества. На нём офицерские брюки с красным кантом, давным-давно отправленные в отставку в звании тренировочных штанов. Он всегда летит по дуге, обеими руками придерживая очки. Вот тут, над левым углом веранды - наивысшая точка его недолгого полёта.
      - Здрассте, Борис Афанасьич, - говорю я ему.
      И он, кашляя, идёт на снижение, чтобы приземлиться в переулке за нашим забором.
      - Безобразие какое! - кричит ему вслед супруга Люба. - Весь участок мне захламил своими досками!
      И прибавляет другие энергичные слова.
      Иногда энергии Любиных слов не хватает и комендант не попадает в переулок, а падает в куст крыжовника.
      Тогда я спускаюсь с крыши, чтобы отпереть ему калитку.
      Куст крыжовника небольшой: он плоховато растёт из-за падений соседа. Но огорчает не это. А то, что сразу лезть обратно на крышу вроде странно и приходится ждать до самых звёзд.

Дождь лучше всего слушать утром, ещё не до конца проснувшись.
      Так получается музыкальней.
      Странно: дождь - вода, а музыка у него - сухая. Наверное, оттого, что звукам её не хватает протяжности, которая придаёт некоторую влажность звукам обычной музыки. Нет у нас тут для дождя никакого по-настоящему отзывчивого материала - одни карнизы. Они не умеют долго звенеть. Жесть откликается на прикосновения капель коротко и глухо.
      Хорошо, что у меня под окнами по два карниза. Первый - как у всех: узкая порционная полоска. А второй, широкий, крепится к стене полуметром ниже окон; он опоясывает весь наш четвёртый этаж. Правда, из-за него мы лишены балконов, в отличие от жильцов остальных этажей, лишённых второго карниза.
      Раньше это меня огорчало. Я смотрела на чужие балконы и мечтала о том, чтобы у нас каким-то образом появился собственный: вроде ты и дома, и в то же время - в воздухе паришь.
      К тому же перед Новым годом на всех окрестных балконах появлялись ёлки, а мы свою выкладывали на карниз!
      Теперь-то ясно, что я завидовала зря. Балконовладельцы обделены гораздо более нашего. Они не могут по-настоящему слушать дождь, наслаждаться его концертами. Дождь звучит для них монотонной жестяной дробью. Ему не на чем играть: что такое - один карниз! И даже не карниз, а карнизик. Тогда как два карниза - это музыкальный инструмент. Даже больше - это почти что фортепиано с оркестром.
      Что сегодня, суббота? Значит, можно пока не вставать. Плохая погода - это у тех, кто с балконами. А мне хорошо - я слушаю дождь.
      Вот звучит главный - этажного значения - карниз. Это - оркестр. В нём у каждого сантиметра жести своя скромная партия. Но сколько их под окном! Вместе они гремят на всю комнату. Стремительно, в темпе аллегро, дождь извлекает из них согласные звуки:
      - ПтПтПтПтПтПтПт! П-т-п-т! ТН!
      Порыв ветра утяжеляет его аккорды. Фортиссимо! И стеклянными литаврами отзываются во дворе пустые бутылки.
      А вот, вот, не переставая лить свою музыку, дождь касается каплями ближнего карниза, словно вступает фортепиано. Это не аккорды, а отдельные ноты. Тоном выше, тоном ниже… Особенно отчётливые, особенно значительные, они солируют в музыкальном потоке.
      А это что такое? Откуда ни возьмись в концерт врывается чудовищный фортепианный удар! И ещё, и ещё! То есть понятно, откуда. Это не дождь. Это юный балконовладелец, проживающий этажом выше, подобрался к обычному пианино и молотит как попало по клавишам. Под его ударами инструмент издаёт истошные басовые и скрипичные вопли, заглушая благородные жестяные аккорды.
      Я просыпаюсь окончательно. Представляю себе, как соседское пианино превращается в подушку - огромную тугую подушку, обтянутую блестящим шёлком цвета майских листьев. Упираясь в паркет двумя своими нижними углами, она приседает под тяжестью перьев, выпячивает бока; два верхних её угла рогами торчат кверху.
      Я повторяю своё упражнение. Подушка продолжает приседать, на её "рогах" выступает пуховая бахромка.
      Струнно-клавишный камнепад уступает место дождю.
      По ту сторону потолка быстро-быстро стучат каблуки. За ними поспевает высокий немузыкальный крик:
      - Что ты сделал с инструментом?!
      Я закутываюсь поуютнее в одеяло и снова настраиваюсь на дождь. Но уже начинается анданте - медленная часть. С её звуками сплетается голос синицы - и проглядывает солнце.
      Напоследок дождь берёт как бы одним пальцем несколько задумчивых нот - и покидает сцену. Ему вдогонку катятся влажные аплодисменты проезжающих по лужам машин.
      Да… Подушку можно, пожалуй, превратить обратно в пианино. Пускай пользуются, так и быть.
      А я, раз дождь перестал, поеду на дачу.

[в пампасы]