Камень-пламень

За день, бывало, сочинялось множество стихов. Неожиданно озарённый, "Папа!" - вскрикивал я.
      - Ну-ну, - вздрагивал он, не поднимая, впрочем, головы от письменного стола.
      - Однажды жил хромой тюлень, и был у него приятель. Олень!
      - Про дружбу всегда хорошо, - соглашался папа.
      И озарённость ширилась, поднималась и вставала на ноги, как рассвет:
      - Летала-летала проворная птичка, пока на неё не наехала бричка! Здорово?!
      - Чего же тут здорового? - оборачивал папа унылое вдруг лицо. - Какая-то дурацкая бричка раздавила птичку! А ты радуешься, как глупый кучер?!
      - Птичка проворная, - пояснял я. - Упорхнула! А вот ещё! Два печальных крокодила с тоски друг друга проглотило…
      На удивление быстро уставал от стихов папа.
      - Прошу! - вскидывал руки. - Не морочь голову! И без того заморочена.
      - Ты не понимаешь настоящих стихов, - говорил я мстительно, намереваясь хлопнуть дверью.
      - Постой-постой! - оживлялся папа. - Это стихи? Настоящие?!
      - Конечно! - хотелось растолковать подоходчивей. - Тюлень-олень! Птичка-бричка! - Не мог же папа быть совсем глух к поэзии.
      - Птичка-бричка?! - упрямился он. - Это, запомни, рифмоплётство. Настоящие стихи бывают и без рифмы. "Мне день и ночь покоя не даёт мой чёрный человек. За мною всюду как тень он гонится. Вот и теперь мне кажется, он с нами сам-третей сидит".
      Я вздрогнул и оглянулся на дверь - в мою жизнь вошёл чёрный человек.
      - Что это?
      - Белые стихи. Без рифмы, но живут. С чувством и смыслом. А ты - крокодила-проглотило! Пусто, скучно и грустно…
      Папа писал тогда сложное изыскание о подземной судьбе золотых жил. Уставал и нервничал - жилы вели себя не так, как ему хотелось. Путались, морочили голову.
      Оставив их наедине, я вышел на улицу и впервые сам ощутил замороченность. Белые стихи. Чёрный человек. Всё это не увязывалось. Да ещё влезал какой-то "сам-третей". Так и эдак примеривался я к нему, но смысла не видел.
      Была крепчайшая зима, и лёд на реке лежал не только ровно по течению, а как угораздило - топорщился, выпирал там и сям, образуя горки, шалаши и буквально избы. "Вероятно, белые стихи пишут зимой, - подумывал я. - Вот в таких ледяных избушках".
      Странно, что из одной поднимался как раз дымок, почти незаметный, серовато-ледяной. Можно было представить что угодно - выпивающих моржей, беглых каторжников или мало изученное явление природы, вроде сходки водяных. Да после чёрного человека сам-третей - всё нипочём!
      Пробравшись средь ледяной путаницы, я подошёл к курящейся избе. Глянул внутрь, будто в прорубь. И обмер.
      Огромный чёрный человек ко мне спиной сидел. А с головы свисали собачьи уши. Медленно-медленно он обернулся. Сдвинул шапку на затылок и, взмахнув рукой, молвил:
      - Я люблю подлёдный лов!
      - Здрасьте, - сказал я, робко осматриваясь, - под тонконогим столиком выбита во льду лунка, и убегает туда струйкой зелёная леска.
      - Мне не надо печки, дров! - воскликнул чёрный человек ни к селу ни к городу - рядом-то на саночках охапка поленьев, и красновато темнеет железная полукарманная печка, дым плавно растекался по ледяным стенам.
      - Я сижу на льду, как камень! - усугубил он враньё.
      - Вы ж на стульчике, - не сдержался я, заходя.
      - Я сижу на льду, как камень, - упрямо повторил чёрный человек. - Весь раздетый и босой!
      И чёрный полушубок был на нём, и валенки чёрные, крепко подшитые.
      - На что ловите, дядя? - попытался наладить я человеческий разговор.
      Но чёрный гнул своё.
      - Весь раздетый и босой! - выкрикнул, сверкнув очами. - А в груди бушует пламень! - тут мне и впрямь показалось, что полушубок еле сдерживает полыхание. - Я обычный ледовой!
      Если б он сразу признался, что ледовой, то есть зимнее обличье водяного, может, кто и поверил бы. Но после такого забубённого вранья…
      - Вы, дядя, голову морочите!
      Чёрный человек привстал со стула, подперев ледяные своды.
      - Голавль? При чём тут голавль?! Крупного сома морочу. Это заговорные стихи! Ты что - не понял? Лов-дров. Камень-пламень! Ну-ка, слушай. - Он живо усадил меня на шаткий стульчик, расстегнул тулуп и начал сызнова. - Я люблю подлёдный лов! Мне не надо печки, дров. Я сижу на льду, как камень, весь раздетый и босой. А в груди бушует пламень! Я обычный ледовой!
      И тут же звякнул колокольчик на леске. На миг мы замерли. И вместе, толкаясь, причитая, потащили из лунки нечто - упругое, упорное, не желавшее на морозный воздух. А колокольчик названивал, как у тройки под дугой, как у дверей, где торопливый посетитель. И непонятно - то ли отворять. Иль - прочь с дороги.
      И когда разомкнулись недвижные глубины и вывалился-таки на лёд большеголовый, в одышке, ужасно усатый, как запорожский казак, в сапогах и сабле, сом, - возопил тогда чёрный человек:
      - Сам-третей! Сам-третей!
      Поодаль, в углу ледяной избы, уже примёрзла пара. Это был третий. Больший. Главный. Сам! Ледовый сом ростом с беса. Казалось, мы вытащили корень реки! За ним из проруби вот-вот потянется, как вершок, вся она - длинная, широкая, от истоков до устья.
      - Сам-третей, - зачарованно приговаривал чёрный человек. - Лов-дров, камень-пламень! Вот поэма! Плевать сому на белый стих, - добавил он, выдирая крючок из довольной, улыбавшейся пасти.
      Не оборачиваясь, шёл я к берегу. Вслух повторял ледовые заговорные стихи. Жила в них неведомая золотая стихия. Камень-пламень. Серо-зелёный сом - сам-третей. И чёрный человек…
      Он-то не оставляет и по сию пору. Морочит. Не пойму, зачем, для чего. И стихов не пишу, а чёрный человек рядом. То я камень, то я - пламень, то и вовсе - сам-третей. Вроде знаю, что на слово можно поймать. А ловлюсь и восторгаюсь на крючке.

Это сейчас я хорошо играю на трубе. Могу зорю протрубить, тревогу, отбой или, к примеру, сонатину Клементи. Кажется, с трубой родился. Но это, конечно, не совсем так.
      Впервые труба попалась мне под Новый год, когда я учился в пятом классе. В белом комбинезоне и заячьей маске должен был я вбежать в спортзал - затрубить, разбросать серпантин и конфетти.
      Репетировал со мной старшеклассник Николай Подкорытин. На нём была красная шуба Деда Мороза, а из карманов торчали две трубы - золотая и серебряная.
      - Попробуй, - протянул он серебряную.
      Я старался, покраснел, как шуба, зашумело в голове, но труба упёрто молчала.
      Подкорытин извлёк золотую и, свирепо на меня глядя, будто прицеливаясь, выдул неожиданно нежный, чистый, тонкий и хрупкий, как подснежник, звук.
      - Валяй ещё! - сказал он сердито. - Только быстро. Мне бороду цеплять!
      На этот раз труба хрюкнула, точно водопроводная.
      - Подобрали зайчика! - покачал головой Подкорытин. - Где сила дыхания? Ладно, сам протрублю! Ты только вид делай. Ну-ка!
      Я изо всех сил приложил трубу к губам.
      - Видочек! Будто из чайника пьёшь, - всё более мрачнел Николай Подкорытин. - Погоди! А что у тебя на ногах?!
      - Валенки, - я уже чувствовал, что допустил новую оплошность, - может, зайцу положены спортивные тапочки или сандалии.
      - Вижу, что валенки! - злился Николай. - А сам-то ты видел хоть одного нормального зайца в чёрных валенках?
      Ворча, принёс из кладовки белые.
      - Живо - переобувайся!
      Кое-как натянул я заячьи валенки и прошёлся, прихрамывая. Были они, мягко говоря, жестковаты да маловаты на три года.
      - Разносишь, - махнул рукой Николай Подкорытин. - Зато хоть немного на зайца смахиваешь.
      Я не возражал, будучи и без того кругом виноватым. Ещё порепетировал, поприкладывал трубу. И даже выдул что-то - какую-то чахлую былинку. Выглянул в спортзал. На стенах были нарисованы клоуны, с потолка свисали ватные снежинки, и среди них летела блестящая космическая ракета.
      - Пора! - подошёл Николай Подкорытин, уже одетый по всей форме, в седой лохматой бороде. - Маску, маску не забудь!
      В заячьей маске было душно, пахло клеем. "Не пристанет ли, - подумывалось, - насовсем?" Николай Подкорытин распахнул дверь и подтолкнул меня:
      - Беги и труби! Вид делай!
      Сверкая трубой, скользя валенками, бросился я в спортзал. В полной космической тишине достиг середины. И только когда остановился, опустив трубу, только тогда красиво затрубил Николай Подкорытин, - верно, не захотел он делиться музыкальной славой. Получилось так, будто сверкнула молния, а много погодя грянул гром.
      Между тем нахлынули карнавальные костюмы. Тигры, индейцы, мушкетёры, две коровы, обезьяна, ручка-скорописка, какие-то овощи, фрукты - окружили меня со всех сторон. Припрыгивая, прихрамывая, разбрасывал я обильно серпантин и конфетти. Хотелось отделаться поскорее. Валенки никак не разнашивались. Напротив, всё крепче сжимали ноги. И я старался прыгать повыше, чтобы подольше быть в воздухе. "Вот таких хромых зайцев и съедают волки, - пронеслось в голове. - Очищают лес".
      Перед глазами мелькали разноцветные костюмы. Разбросав всё, что было в карманах, держа под мышкой немую серебряную трубу, ковылял я к шведской стенке. Одинокий хромой заяц.
      Рядом очутился мальчик, изображавший толстую книжку в суперобложке. Он пыхтел и шелестел страницами. Вдруг протянул руку и выхватил из толпы будильник с цифрами и стрелками, который, как положено, приговаривал - тик-так, тик-так.
      - Ну, Вовик! Чтоб ещё хоть раз тебя послушал! Пылюсь без дела, будто в книжном шкафу!
      - Потерпи, - сбился с хода будильник. - Скоро начнётся! Твой приз - первый! Главное - супер береги. - И заспешил прочь, тикая и такая.
      А на сцену вышел суровый Дед Мороз - Николай Подкорытин - со своей золотой трубой, чтоб протрубить начало парада.
      - Чего помалкиваешь?! - подтолкнула меня корешком книжка. - Труби уже! Сил нету ждать!
      И вот когда Николай Подкорытин - Дед Мороз - запрокинул голову и поднял руку с золотой трубой, я со всего духу приложился к серебряной. Никак не ожидал, что у моей молчаливой трубы вдруг прорежется голос. Да какой! Рёв, скрежет, лязганье и заунывный вой!
      Дед Мороз застыл, напуганно оглядываясь. Все обернулись к нему. Тогда я вновь затрубил - длинно и протяжно, надрывно - так, наверное, трубили мамонты, угодив в смертельную ловушку. Теперь уже все меня разглядывали, как неведомое животное.
      - Похож на хромого зайца, - сказал кто-то.
      - Маленький, а громкий!
      И начался в конце концов парад. Я шёл за книжкой, размахивая трубой. Прихрамывал, конечно, но как-то радостно. Когда проходил мимо Деда Мороза, тот подмигнул:
      - Ничего себе дыхание. Есть сила!
      После парада в раздевалке скинул я белые валенки и принялся дуть в трубу. Ни звука! Вновь обулся. Похромал-похромал туда-сюда. И затрубил - красиво, звонко.

[начало] [в пампасы] [продолжение]